И не то, чтобы время ломало,
И не то, чтобы чувством сорим,
Только нежности в нас стало мало,
Той, что чувствуешь сердцем самим.

Мы разрозненны и молчаливы,
Ни обнять, ни застольную спеть.
Если спросят прохожие: "Чьи вы?" –
Догадаться о том не успеть.

На уме шоуменовы чёсы,
Нескончаемый трейдерский бред.
Мы расчётливы, скаредны, чёрствы,
Ничего в нас священного нет.

Сердцу много дороже и ближе
Не заветные счастья, не те:
Окаянные свечи на бирже,
А не свечи в ночной темноте.

Всюду хочется вскрикнуть: "Нечестно!"
И живёт с пустотой визави
Искривлённая по-лобачевски
Геометрия нашей любви.

Часовой ли, минутный ли катет –
Всё некругло у нас, всё не так.
Только детские всхлипы: "Тикайте!" –
За холодным железным "тик-так".

Позабыта и к Богу дорога,
Словно ты сирота, сирота.
Время тикает слепо и строго.
А вокруг темнота, темнота.

Без Царя наяву, и совсем без царя в голове
Мы вседневно живём – кто пробился вперёд, тот и лидер.
Человек без смартфона – уже не вполне человек,
Он повсюду в гражданских правах поражение видит.

Стонут скрепы стальные в свободной стране об одном –
О свободных деньгах, а духовно мы стали кастраты.
Оттого день за днём неизменно глумливый бомонд
Попирает пятой невысокого уровня страты.

Так и уровень жизни – как в очи ни ссы, не растёт.
Только стыдно бывает порой и немного неловко.
И ведут нашу жизнь по статье наилучшей – в расход,
Ибо вычеркнут пункт оправдательный "на перековку".

Цыкни дыркой от ЦИК – и останутся лишь бесаря,
Мы такое всегда вынимаем из выборной урны.
Не умея иначе, как прежде живём без Царя.
Оттого и события с нами мертвящи и бурны.

Где же выходы, где же – из липких тенёт ипотек,
Произвола кредитов, а временем тёмным – бандитов?
Человек без надежды – уже не вполне человек.
Не приход, а расход будет всюду, куда ни приди ты.

На румынской границе обобранный чисто Остап –
Бранзулетки растеряны и улетучились цацки,
Вот сегодняшний образ живущего так и растак
Позабывшего дом гражданина Небесного Царства.

Не даётся ноша не по силе,
Даже если духом ты пророк.
И Иеремия, и Осия
Умерли. Безсмертен только Бог.

Но взгляни на строки, мой хороший,
Стройных слов пророческий собор.
Ими в сердце пронесённой ношей
Мы живимся с некоторых пор.

Если есть в тебе пророка сила,
Высоко стреми строки полёт
Так, чтоб и она всегда живила
Всех, кто после нас её прочтёт.

Я смотрю удивлённо на землю,
Я прощаюсь с прекрасной землёй.
Здесь бывало мне нощно и денно
Хорошо и тревожно порой.

Зерноток вспоминаю идейный,
Годы школы, подшефный завод.
Я смотрю отстранённо на землю,
Потому что иное зовёт.

Называя её колыбелью
И, банально, началом начал,
Я смотрю умилённо на землю,
Потому что иной не встречал.

Не так, как Ильич хитроватый
С прищуром внимательных глаз,
Опрятанный облаком-ватой,.
Он смотрит с любовью на нас.

На всех недобитых, живучих,
Тврдящих, что жизнь это блеск.
На всех осторожно живущих,
Твердящих, что жизни в обрез.

Живите, не столь беспокоясь,
И помните в сонме хлопот,
Что жизнь это славная повесть,
Которую создал Господь.

Просите о сне, о снеди,
Но как бы кто ни просил,
Не смейте просить о смерти.
Она выше ваших сил.

На зыбком хмельном рассвете
И вечером, что угрюм,
Понять не стремитесь смерти.
Она шире ваших дум.

В последнем суженном свете
Ни шуткою, ни всерьёз
Не грезьте светло о смерти.
Она глубже ваших грёз.

Услышать – верьте, не верьте,
Не сможете наперёд
Шаги подходящей смерти.
Она тоньше ваших нот.

Все дни отсчитав по смете,
Умрёте – когда Бог даст.
Бояться не нужно смерти.
Она не страшнее вас.

Сколько в них вальяжности, небрежности,
В лицах загулявшего бомонда.
Снова слышим о пропавших без вести,
Только им скорбеть о том не модно.

Модно – на наряды петушиные
Стразики и страусовы перья
Примерять. Пожалуй, нет души у них,
Так вседневно думаю теперь я.

Куклы заведённые жеманные,
Через одного – уже куколды,
Сытые, дородные, румяные
Челюсти страну жующей кодлы.

Вновь сошлись друг друга пооблизывать,
Если вы не лох – глазам не верьте,
В "Крокус Сити Холле" под карнизами
С надписью "Столица русской смерти".

Нынче слишком горек дым Отечества.
И какая падла указала
Надписью такой глумливо тешиться?
Видно, это юмор Берл Лазара.

Долго ли пробудут звероящеры
В полонённом городе во власти,
Под мотив "семь сорок" юморящие
И уже безумные отчасти?

Сходки окаянные вечерние
Ничему нас, русских, не научат?
Не пора ли снова в ополчение –
Не в поход на Нэньку, а получше:

Сей же час, не дожидаясь Сталина,
Радость о смертях стереть с карниза,
Вычистить гнездо синагогальное
С вонью наживного сионизма.

Давно уж в наших погребах
На малосолнечных орбитах
Не замышляют о грибах,
Кочнах капусты, крепко сбитых.

Давно овечек не пасут,
Не карзят шерсть, и, как ни жалко,
Кудель вверяя колесу
Не прожужжит певунья-прялка.

Коров – и тех свели на нет.
А помнишь дней минувших стадо?
Когда пастух был стар и сед –
Со стадом не бывало слада.

Куда брели, куда пришли?
Когда-то будущность вот эта
Казалась светлою вдали,
А добрели – и нету света.

Остались лишь шматок мечты,
Да отдых суетный на водах.
Что череп Йорика, пусты
Глазницы брошенных заводов.

Поля заглохли, принялись
Брединой – радостью кабаньей.
Смотри, приятель, и дивись,
Как счастье прошлое дербаним.

Былых свершений ясный свет –
Всё распилили, как по нотам.
Лишь мем: "Держитесь, денег нет!" –
Бодрит бесстыдным анекдотом.

Любая мелочь бъёт под дых,
Как будто вес имеет мощный.
Вся жизнь – из крайностей одних.
К чему вседневно и всенощно,

Не проникая в суть вещей,
Перед кастратом и гулёной
Потоки мюнхенских речей
Бормочет карлик обнулённый?

Кто будет слушать этот зов
В пустых полях, в заросших чащах –
И из верхов, и из низов,
Не могущих и не хотящих?

Богач, маммоне предан весь,
Обогатившийся по квоте,
Одной ногой уже не здесь,
Но где-то в ласковой "Блю воте".

А что народ? Для прежних нив
Он отстранённо неуместен,
Демократически ленив
И либерально безответствен.

Давно ли был ты в Лукоморье?
Идём! Зовут богатыри!
С одышкой подымись на взгорье
И на равнину посмотри.

Не ошибись, о, седоусый:
Не подыми, а подымись.
Здесь понапрасну нивы русы,
Вотще голубоглаза высь.

Услышь: здесь птицей безутешной
Навзрыд отпета суть вещей.
Политикой играет внешней
Очковый сморщенный Кощей.

Здесь не под старость, а назавтра
Нам обещая быть в раю,
Унылый строй когтистых гарпий
Клекочет нежно: "Ай лов Ю!" –

Засим, должно быть, не случайно,
Когда живых заносят в склеп –
Прочней, чем мёртвый зов Самхайна
Благие скрипы здешних скреп.

Ты утомлён? Но сделай милость,
Иди, о, старче, и смотри:
Традиции переменились,
И ссучились поводыри.

Не как пристало, на Погосте –
Сморкаясь в сумеречный дым,
Взахлёб на минном поле в кости
Играют Леший с Водяным.

Яга, которой в тёмных ордах
Давно пора бы на покой,
Мешает варево народов
Убогой старческой клюкой.

Не масштабируемый опыт,
Похоже, варится навек,
То басмачом мигнёт и лопнет,
То густо пучится абрек.

А рядом с тем котлом кишащим –
Захожих дэвов вшивота
На шаурму в мешке кишлачном
Снесли Учёного Кота.

Ты возмущён, о, седоусый?
Тебе по нраву прежний путь?
Увы! Позволили урусы
На сказку с песней посягнуть.

Всё это было не внезапно,
Не тёмной ночью, без обид.
Но не один Восток – и Запад
Свои уделы здесь столбит.

Здесь от Хэллоуина целью –
Любое юное лицо,
Не погружённое в мицелий
Колдуний, монстров, мертвецов.

А что же власти высшей сферы?
Кто на трибуне прошлых лет,
Которой слали пионеры
Салют и пламенный привет?

Давно похерили трибуны.
Последним встал на них горбун,
Но горбуна легко обули,
И больше не было трибун.

Горгульи сели на вершины,
Мигают голему в окне,
И в каждой лампе – джинны, джинны
В твоей резиновой стране.

Боян! Скажи, те гусли целы,
Не признающие оков,
Что часто поражали стрелы
Шальных раскосых степняков,

Что, не ища рукопожатий
Со властью, движимой во зле,
Взыскали Минин и Пожарский
Пред гордым шляхтичем в Кремле?

На гуслях тех, седобородый,
Великий наигрыш сыграй,
Ведущий нас путём свободы
В Христов, не басурманский рай.

Чтоб возродились в Лукоморье
Былая ширь, былая высь,
На гуслях тех, взойдя на взгорье,
Народу выпой: "Подымись!"

Похожий на рейс Президента,
А может быть, так то и есть,
Осенней порой, трансцендентно
Всем, топчущим бренную персть,

Со стаей гусей перелётных
Куда-то летит Суперджет.
Избранники власти народной
По осени пилят бюджет.

Приспеет на несколько порций
Народный делить каравай –
Заезжему гордому горцу
Тугую мошну подавай.

В сомнениях неразрешимых
Не мучая ветхий иврит,
Считая, что скоро Машиах
Все отрасли им покорит,

Хасидов унылая секта,
Гешефт меж собою деля,
Радеет за банковский сектор,
За миф цифрового рубля.

Таджикский торгаш и доставщик,
С цыганом шальным по пути,
Для прочих, играющих в ящик,
Готов наркотрафик вести.

А русские живы – и рады,
Им Вечности нужен заём.
Ни славы, ни денег не надо,
И к власти варягов зовём.

А русские живы – и ладно!
В любую годину, ей-ей,
Им хватит тюремной баланды
И ладана ветхих церквей.

А русские... Как это странно:
По мерке отпущенных квот
Все травят, изводят Ивана,
А он всё живёт и живёт.

Живёт, словно свёрнутый в кукиш,
С любою бедою знаком,
Возможно затем потому лишь,
Что сам себя счёл дураком.

Аве, забота Госдумы и мудрость Совфеда!
Вы объяснили миграции необходимость.
Азербайджанцы поставили велосипеды
Прямо в подъезде, чего до сих пор не водилось.

Всюду традицию сеют курбано-байрамью,
Дружно трясти паранджою наметились, что ли?
Прямо под окнами тушу курбанят баранью
Кучка таджиков, чего не бывало дотоле.

То грабежи, то убийства, ни дня без сюрприза.
"Гости" повсюду оправданы перед законом.
Только когда на Рублёвке застали киргиза,
То выдворяли всем славным столичным ОМОНом.

Сверху, выходит, кипит ароматная пенка,
Ну а под ней – неприглядности канализаций.
Ждём, когда "гости" придут в будуар Матвиенко,
Чтобы спиртного харамного в нём нализаться.

Всюду тебя поджидает проверка,
Жизни короста
Тромб оторвался, и нет человека.
Так это просто.

Сколько не выжило невиноватых
От карантина.
Дрон подлетает, и гибель солдата
Неотвратима.

Вся бы рассыпалась жизнь человеча
Прахом на ложе,
Если б не Ты нас спасал, не калеча,
Любящий Боже.

Говорят, судьба – вроде пули-дуры.
Стало больше лба, меньше шевелюры.

Стало меньше грёз, стало больше лени.
О любви всерьёз меньше сожалений.

А в моей стране, как в набат ни било,
Стало не вполне так, как раньше было.

Стало больше лжи, всюду нерадивость.
И земная жизнь – лишь необходимость.

В миазмах прорванной канализации,
Неважно, в Липецке или в Ливорно,
Все преимущества цивилизации,
Должно быть, выглядят довольно спорно.
________________
Поэты! Нынче Финдус всем и Петсон
Милее, чем Овидий иль Лукреций.
Поддайте же лирического перца
И прочих философски лёгких специй.
________________
И как же страна его не бортанула,
Сказавшего нагло: "Она утонула!" –
С тех пор столько лет то вздыхаем, то стонем,
Но дна не находим, всё тонем и тонем.
_________________
Новый год потому и хорош,
Что ещё не вполне подморожен,
И себе беззастенчиво врёшь
Неизменно о самом хорошем.
_________________
Когда ещё чуть-чуть – и время выйдет,
Не к пульту – к кольту тянется рука.
Так хочется с шампанским нам увидеть
Под ёлочкой другого мужика.
__________________

В провинции люди всегда интересней друг другу.
Здесь всё вам расскажут про мэра, лжеца, хапугу,
Будь вы депутаты, чиновники – все дрожите!
А где-нибудь в Питере мэр – почти небожитель.

В провинции больше хвостатых, больше пернатых.
Должно быть, к зверям человечные губернатор.
Не думают с тыквами праздновать ночь Самхайна,
Но близясь к зиме, о весенней Пасхе вздыхают.

По улице ходишь – и все тебе очевидцы.
Здесь принято пристально вглядываться и в лица,
И, кажется, в души идущих встречь и пообочь:
Хороший идёт человек или просто сволочь.

В провинции жить – с одиночеством не встречаться.
Здесь меньше забытых и напрочь в душе несчастных.
И пусть бы тебя каждодневно приговорили,
Зато как с живым человеком поговорили.

В провинции жизнь постепенно сходит на убыль,
Сперва на тупой, а потом и на острый угол.
Поскольку считается – крепче стал миллионник
На ноги кривые, в итоге последних хроник.

В провинции все времена, если между нами,
Разумно считают последними временами.
И дружно, поскольку в Госдуме не держат свечку,
Взахлёб закупают то спички, то соль, то гречку.

В провинции уток газетных, горячих белок,
Когда и придёт Апокалипсис – будет мелок,
И мы по нему с бормотанием терпеливым
Пройдём, как обычно идём весенним разливом...

В небе размыта неряшливо акварель.
День непогожий, то ветер, то дождик мелкий.
Что же к душе приложить в это время грелкой?
Было такое в природе – поди, проверь.

Зябнет душа, да и кашель взрывает грудь.
Видимо, где-то когда-то "слегка продуло".
Люди совместно решили, что пуля дура,
Умные дроны теперь отправляют в путь.

Порастерялось понятие об уме.
Порастерялись философы в кабинетах.
Бог не забыт, но для многих как бы и нету
Ясного светоча, найденного во тьме.

Новые дни что листы альбома пусты.
Вставить ли фото, что смотрят широкоскуло,
Вставить беруши, а то ведь слегка продуло,
Выдуло мысли до огненной пустоты?

Что бы ни выбрал, но пазл не сложить с нуля,
Да не закончить и собранным с середины.
Не помогают ни опытность, ни седины,
Ни сигарета, с которой стоишь, смоля.

Что же, философ, движение всё свелось
К формуле, данной Эйнштейном и Смолуховским?
Небо неряшливо светит рисунком плоским,
Как по бумажному кисточкой ни елозь.

В стихах многократно воспет,
В эскизах не раз нарисован,
Салатово-рыжий рассвет
Встаёт над равниною сонной.

А ночь не спешит, умерев,
Расстаться с предутренней глушью,
И чёрные ветви дерев
Как будто прочерчены тушью.

У поезда там, за окном,
В убогой простой панораме
С серебряным лунным вином,
С танцующими проводами,

Живой нарождается день
С заботами, криками, гвалтом.
И в поздней угасшей звезде
Любой новорожденный атом

Наверно сказать был бы рад
В коротком простом нарративе:
"Вот друг мой, ровесник и брат
В далёкой земной перспективе".

Кому-то мнится площадь вечевая
И колокол, сзывающий народ.
Кому-то – проститутка плечевая,
Что за услуги денег не берёт.

У каждого о ней – своё прозренье,
Но неизменно думается мне,
Что сами мы достойны лишь презренья,
А вот её достойны не вполне.

Который год бредём широким шляхом,
Себе свой шаг вменяя в торжество.
Есть место здесь всему – слезам и плахам,
И подвигу, куда же без него.

Но до неё умами не доходим,
Так солнца на закате не догнать.
Оскудевает в сумрачном народе
Сознание, что это – благодать.

Мы слишком узко, слепо увидали
И ширь её, и глубь её, и высь,
И для чего до самой дальней дали
От русских слов глаголы разнеслись.

Не бережём – поди, её так много!
"Аршином общим" мерить – труд пустой.
Себе гадаем – "дальняя дорога",
А чужаков приветим на постой.

Кто боем увлечён, кто дальнобоем,
Кто мелочью – чекушкой на столе.
И потому встречать не нам с тобою
Грядущий век на данной нам земле.

Не нам встречать, придут иные люди,
Иной язык, иные племена.
И наше за чекушкой слово: "Будем!" –
Из памяти изгладится сполна.

Так наливать ли нынче стопку "с горкой",
Напоминая мёртвым и живым
О Родине растерзанной и горькой
Под колоколом вечным вечевым?

Человечек современный,
Ты привык к комфорту,
Расплевался со Вселенной
И пошëл ты к чëрту.

Только стали тягомотны
Пуговки да петли.
Чëрт комфорт недолгий отнял,
Заменил на пекло.

И плывëшь теперь, дичая,
Мутно, неумытно
В жарком чане, в серном чане,
Берега не видно.

Мы гордимся страною, идущей ко дну.
Нескончаемо лжи торжество.
На билбордах рекламищи через одну:
СВО, СВО, СВО...

Но никак не срастается анжамбеман
Небоскрёбов и минных полей.
И шаманит концертишки жадный Шаман
За шешнадцать лимонов рублей.

В "разговорах о важном" про сто шестьдесят
Нашей Родиной вскормленных стран
Умолчат, что живёт под крылом соросят
На фуражной мякине Иван.

Что разрыв между бедным с богатым таков,
Что на сто революций горазд.
Что глумятся над верой святых простаков:
Дескать, Бог, если хочет, подаст!

И рокочут рекламы, жующие снедь –
Обездоленных, прежде всего:
"Измени свою жизнь, обеспечь свою смерть,
Подпиши же контракт СВО!"

Нам не петь бы попевки о новой войне,
Упиваясь кровями побед,
Но наследники Троцкого вновь на коне,
А агента Меркадера нет.

И чему же тут быть, не бредовым ли снам?
Утешением снов не дано
Ни закона, ни правды, ни выхода нам,
Только дно, предрешëнное дно.

Укрепляет предвыборный электорат
Хитроумный хасидкий загиб,
Заместительный трансфер: грядëт азиат
Вместо тех, кто на фронте погиб.

И до дня ото дня, и до дна ото дна
Ради бизнеса жадных "господ"
Исполняем контракты на вывоз зерна,
А завозим кишлачный народ.

Рвут диаспоры в мелких обидах пукан:
На словах их права ущемил
Невменяемый русский Иван-оккупант,
Пропивоха, фашист и дебил.

Соловьёв кипоносных разносится свист,
Поучающих нас во всю прыть:
Если кто-то фашист – значит, русский фашист,
А иного не может и быть.

Человечишка русский, живи и дрожи.
Ты во всëм и всегда виноват.
То цыгане поднимут "мирняк" на ножи,
То от точиков зреет джихад.

То пригожинский марш, уркаганом ведом,
Опростает утробу Кремля,
То обрушит инфляция карточный дом
Заместившего импорт нуля.

Но свечою надежд осветив в глубину
Скрепоносно очерченный путь,
Мы гордимся страною, идущей ко дну,
Мы так жаждем на дне отдохнуть.

К вопросам нашлись ответы.
О чëм же теперь браниться?
Эстрадные пустоцветы
Осыпались за границу.

Пустой не оставят сцену
Тусующиеся в "пуле".
Другие пришли на смену,
Другие взасос хайпуют.

Тот "пул" не грустит о пулях,
Осколках, нежданных дронах.
Но лозунг бросать в толпу ли,
Иль скрепы крепить на оных –

На это они горазды.
На это они согласны.
На это воля и разум
Готовы и безопасны.

У всех ведь своя природа,
Свои до вершины тропы.
Негромкие патриоты
Негромко ушли в окопы.

А те, что всегда крикливы
И можемоповторяльны,
Ответственных слов приливы
По-прежнему вытворяют.

Стоящие у обочин
Кагалом шумливо-праздным,
Тот искренне озабочен,
Тот линии чертит красным.

Всё ясно теперь предельно,
На сушку – из чана прачки
Глобальные переделы,
Локальные власти драчки.

Что истинно, а что мнимо –
Поведают не газеты.
Ты видишь, как быстро в мире
К вопросам нашлись ответы.

Как будто спешит, ускорясь,
Тектоника всех событий,
И новой эпохи поросль
Почти что уже в зените.

Но рожи с экрана корчат
С отчаянностью куколда
Всё тот же Великий Кормчий
И та же Кормчего кодла.

Замнëт легко эту тему,
Кто дал присягу гвардейца.
А кто-то вздохнëт: "Система!
Куда от неë и деться? "

Не выдадут в той системе,
Срастаясь в один мицелий,
Ни наших рядов потери,
Ни нашей Победы цели.

Сплетаясь в единой куче,
Бормочут про то и это.
Так разве политик лучше
Эстрадного пустоцвета?

Нет блага без благородства
В провластном "пуле" дешëвом.
Один вопрос остаëтся
Пока что не разрешëнным:

Когда кирпичом надраят
Светлейший лик аккуратно,
То с чем же он нас поздравит,
Вставая в ночь под Куранты?

Ничему никого научить мы не в силах,
Потому что, похоже, не учимся сами.
От живущих в трущобах живущий на виллах,
Рассудить, отличается разве что снами.

Сном о том, что богат, сном о том, что успешен,
Небесами любим, протестантски приятен,
Добродетелен, мирен, почти что безгрешен,
Словно Солнце с вуалью незначимых пятен.

А другому приснится газета с селëдкой,
Чугунок с неочищенной жаркой картошкой.
И что детство провëл он не жалким сироткой,
И что старость он встретит с удачей лотошной.

Только разницы нет, что в кармане: дыра ли,
Иль кошель, что вместил полновесные сольдо,
Для Того, Кто бывал с рыбаками на равных,
И на равных молчал с прокуратором сонным.

Мы пусты. Нет ни кротости в нас голубиной,
Нет ни мудрости змей, коей в Вечность вникаем.
Мы не смотрим в себя, мы не видим глубины,
Где в любом обитают и Авель, и Каин.

По поверхности снов о богатстве надменном,
О достатке смиренно скользим, словно змеи,
Но всегда ничему не учась неизменно,
И других научить ничему не умея.

Жемчужный свет пролился в облака
Предвестием предзимней ранней ночи.
Куда спешить? Дорога далека.
Пожалуй, что и жизнь сама короче

Наполовину, может быть на треть:
Гляди, взорвëтся, ветрясь и метелясь.
И за метелью будет не успеть
Дойти куда моглось, куда хотелось.

Остановись. Ещё немного лет,
И не увидишь дряхлыми очами
Небесный свет, жемчужный нежный свет,
Сияющий в беззвучной панораме.

Бессилие, усталость, худоба –
Он всё и вся готов собой уладить.
Быть может, он замыслен для тебя,
На миг отдохновения и радость.

В окно повеяло зимой.
В душе не много дум приметных.
И некому сказать: "Друг мой!" –
За "лайками" "друзей" И-нетных.

От пола и до потолка
Осенний луч – на стенке ранка.
И толока – не толока,
А только интернет-обманка.

Осенний дождь танцует степ
Под шляпой из дыры озонной.
И крепость скреп – не крепость скреп,
А только ржавый штамп казëнный.

Открылась дверь, закрылась дверь,
Елозят лифты – ниже, выше.
А кто зашёл – поди, проверь.
Не уследишь и тех, кто вышел.

Как будто этот дом – вокзал
Полугорячечного бреда,
Когда ты десять лет не знал
В лицо ближайшего соседа.

Натужно дышат этажи
Дыханием холодным ада.
И жизнь, замешана на лжи,
Почти не жизнь, а клоунада.

Где белый плачами богат,
А рыжий фартом избалован.
И конферанс ведëт, горбат,
Под камуфляжем главный клоун.

С экранов ухари в трико
Глядят, один другого злее.
Здесь хлеб – мечта большевиков,
А меньшевик добавит зрелищ.

Здесь достаëт всегда на всех
Картошки, сала и салаки,
Но плач лукав, и горек смех,
И "лайки" – просто пустолайки.

Бесцветные осенние дожди
Тех, солнечных, июльских, монотонней.
И колокольчик тусклою латунью,
Не серебром трепещется в груди.

От гаджета свой разум разгрузи.
Почудится во мгле не электричка –
Как будто Павла Чичикова бричка
Опять плетëтся в мороси, в грязи.

Взойдëшь в вагон, и сонмы мëртвых душ
Откликнутся ненарушимой дрëмой.
Давай, ямщик, помалу с места трогай,
Остатки лошадиных сил натужь.

Эх, птица-Русь, куда несëшься ты
Уже не в тройку собранною стаей:
Ни Малую, ни Белую, я знаю,
Не видит сердце с мутной высоты.

И толку что, что силится вожак
Увлечь собой рассеявшихся стерхов.
Мелодия спецназа и морпехов
Ярится бубенцами на вожжах.

Такой расклад, такие времена.
И кровь течëт вот так же, монотонней.
Подставь дождю усталые ладони
И растворись, и стань дождëм сполна.

Смеркается. А что там впереди?
Художник-время худшее малюет.
Великая и Малая воюют,
А Белая пообочь их глядит.

Петляет рельсов тусклая река,
Не разберëшь: миноги ли, ужи ли.
И рвут пространство песенки чужие
В наушниках эрзац-молодняка.

Вблизи нагретых солнцем крыш,
Что отражали майский свет,
Играл с песком смешной малыш
В военной форме прошлых лет.

Идëт дородный депутат,
Кому мы кланяться должны,
И говорит: "Привет, солдат!
Ты патриот своей страны?"

В семье ребёнок подмечал,
Должно быть, дедушки пример,
Серьёзно мальчик отвечал:
"Я патлиот СССР!"

"Ха-ха! Какой смешной малыш!" –
Взыграл бровями депутат:
"Такого места нету, слышь!
Ты не шутя ошибся, брат!

Россия – вот твоя страна,
И ей верны мы быть должны.
Итак, малыш, – конфетку на! –
Ты "патлиот" какой страны?" –

Как будто тропиков прилив
Стремился сладко подхватить,
Стереть мальчишечий наив
И знанием обогатить.

Но доброты дородной вал
Был встречен каменной стеной.
"Кому плисягу ты давал?" –
Спросил в ответ малыш смешной.

Атас! Глаза скорее прячь!
И, прочь шагая тяжело,
Взмахнув руками словно грач
Иль ворон – чëрное крыло,

Как будто вдруг услышав: "Кыш!" –
И нервным тиком крепко взят:
"Ха-ха! Какой смешной малыш!" –
Бубнил бессвязно депутат.

Мы хотим бытовать, свою совесть выбелив,
А ведомы на подвиги уркаганами.
Осуждаем кровавые жертвы идолам,
А поклоны бьëм идолищу поганому.

Пьедестал ли поставят – едва уместимся,
Богоизбранны, как же, мужи ли, девы ли!
Но одною рукою усердно крестимся,
А другою рукою неправду делаем.

Замахнуться дерзаем всегда на многое,
Но простого труда плутовато бегаем.
Оттого всякий раз безразлично Богови
И чего мы хотим, и чего мы требуем.

Смерть посещает и детство,
Дольнего мира посев.
Сколько невинных младенцев
Умерли, не повзрослев.

Сколько ушедших на небо
В стужу замëрзших сирот,
Их и не вспомнив, наверно,
Ты потерял, мой народ.

Сколько ещё не родившись,
Не повидавши земли,
Против старинных традиций
Сразу на плаху пошли.

Бог ли невинных пригреет?
Нам-то, поди, всë равно.
Сладкой мечтой для плебеев
Брезжит в Европу окно.

Смотрим в него и не верим
С гиблых болотных высот,
Что предрекал Менделеев:
Нас – миллионов шестьсот.

Маршалы и менестрели
Из многодетных семей,
Где они все, в самом деле?
Что с ними сталось, ей-ей?

Вроде бы жить нам не тесно,
Места хватает вполне,
Только "на ниве житейской"
Холодно, как на войне.

Радости полною чашей,
Счастья без меры бери.
Только в провинции нашей
Слышим всë чаще: "чайлдфри".

Чай завари себе крепкий,
Сам себе, милый, не ври.
Рядом с аптечною клеткой –
Улицы да фонари.

Как ты волшебной пилюлей
Шествия не продлевай,
Общий финал: "Обманули!
Граждане! Это не рай!"

Кто там бранится в передней?
Слушай, не нам ли предрëк
Антиапостолов рейды
Зять Менделеева Блок?

Слышишь? С ухваткой дебильей
Требуют бесы отчëт:
"Много ли деток убили?
Мало! Потребно ещё!"

Главный в домкоме не Швондер,
Но бородою трусит,
Тычет мандат или ордер
Главный российский хасид.

Вот вам кошерные беды!
Вот вам костлявой базар –
Как Шнеерсон заповедал,
Как повелел Берл Лазар.

Знаешь? Их тëмная сила –
Тень и зловонная мгла,
Что одолела б Россия,
Если бы с Богом была.

Как бы нас Кормчий не предал,
Главные здесь не они.
И для Великой Победы
Не сомневайся, взгляни,

Есть у нас силы и средства,
Только в "великой стране"
Смертушка пестует детство
Чаще, чем там, на войне.

Не доживает до ясель
Детский неслышимый плач.
Мы себе сами, приятель,
Враг и жестокий палач.

Сами свой ад выбираем,
Так что смирись и не хнычь,
Ежели блазнилась раем
Эта кровавая дичь.

Полная лютой мерзости
В тайне извилин узких,
Вырусь страшнее неруси,
Ибо рядится в русских.

Русь моя заоконная,
Вечный лубок без лака,
Тайною беззакония
Дух твой посажен на кол.

Скорбное сердце Отчины
Что бы не прокричало,
Всё на ветру полощется
Что на колу мочало.

Не поспешить, не спешиться.
Лишь посмешить, похлопав.
То-то панове тешатся,
Плюнув в чубы холопов.

Власть смехотворов крысится.
Вдаль по кровавым датам
Кольями всюду высится
Мертвенный ряд стендапов.

А на канал политики
Лишь переключишь "ящик" –
Там разберут по винтику
Правых и настоящих.

Что за мурло таращится
В стане умалишённых?
Можемоповторяльщиков
Гневный клубок на шоу.

Глянешь на думцев ряженых –
Планы их уникальны!
Могут, и повторяют же!
Но – чужими руками.

Вроде бы к миру клонимся,
Только в полях России
Бредят Библейской конницей
Вечной войной больные.

Русских пассионариев
Гонят на фронт нещадно,
Выгодней вместо ариев
Им кишлачное чадо.

С "бедностью Средней Азии"
Бьются законотворцы,
Словно Бухарин дразнится
И веселится Троцкий.

Мало ли, что "в запарочке"
В дом наш везëт "планида"
Всё, от кишечной палочки
До "тебеце" и СПИДа.

Мы, ужаснувшись неруси,
Что полонит пространства,
Не научились гневаться
На русовидных "трансов":

Вновь доверяем выруси
Огненные мандаты.
Каты по нашей милости
Вскормлены и мордаты,

Валят на наши головы
Что ни закон – меконий:
Так и живите, голуби,
С Тайною беззаконий.

Всё с возрастом иначе познаëтся,
Приобретает значимость тогда
По трубам или вëдрами колодца
В твой тихий дом доставлена вода.

Один – комфорт в оправе смога ценит,
Болеть предпочитает, так и быть,
Где ни Галлену и ни Авиценне,
Ни Парацельсу хворей не избыть.

Другой предпочитает надрываться,
Рискуя с тем загнуться в полчаса,
Из городских безумных резерваций
Бежать в поля, овраги и леса.

И там, и там настигнет смерть-старуха,
Ей небоскрёб – с землянкой наравне.
Еë коса везде бряцает глухо
И в бедной, и в богатой стороне.

Быть может, есть резон: светло, безгневно,
Пройдя свой путь до гроба от и до,
В последний раз увидеть купол неба,
А не глухой больничный коридор.

Но жизнь пройдя, ответь: какие цели
Преследовал, меняя адреса?
По совести размысли, неужели
На скромном отпеванье в полчаса

Есть разница поющим Аллилуйю*,
Где грешным дольний век прожить дано –
По трубам или в яму выгребную
На отдых отправляется дерьмо?

________________
*Аллилуйя – песнопение, неизменно сопровождающее службы с поминовением усопших.

"Любить по-русски" – что за блажь?
У нас иначе не получится.
Нам рай везде, где есть шалаш.
А впрочем, кто за нас поручится?

Вторгаясь исподволь, не вдруг,
Покрыть всю землю – снега миссия.
И Север вожделеет Юг,
Как Джигурда свою Анисину.

С Востоком Запад, ей-же-ей,
Не в меньшей нежности сливаются,
Но клинья уток, журавлей
Меж ними призрачно вбиваются.

Ну что же, ежели раздрай,
Страна болит глубокой трещиной?
Найдëм шалаш – и снова рай
Накроет, некогда обещанный.

И вот он, вот он – виден нам,
Тот рай, что мы в наколках выколем:
Стоит над плавнями вигвам,
Где трубку мира гордо выкурим!

Спешим, болотами бредя,
Как будто счастье ловим неводом,
С точëным профилем вождя,
Что Оком Стерха прозван некогда.

О, вождь! Толкай толчëный спич!
Но снова видится иное нам:
Выходит пламенный Ильич
С растрëпанным в труху Зиновьевым.

Не спешит в наши веси зима,
Да и осень не слишком прохладна.
Облака что курящийся ладан
Льются в солнечный лик дотемна.

Пятна луж не смежает ледок
На сырых предрассветных асфальтах.
Жëлтых листьев осенняя смальта
Оживляет газонов лубок.

И ещё не морозны ветра,
Мягкость почвы податлива к шагу,
И ложится легко на бумагу
Летний стих, что задуман вчера.

Философу любви земной не надо.
Он любит "категории" свои.
Забудь про "категории" сии,
Моя простоволосая наяда.
Сильнее повелений всех вельмож,
Богаче всех стяжаний сребролюбцев
Те локоны, что жаркой лавой льются,
Атласной кожи пламенная дрожь.

Без "категорий" милую милую.
Без грамотных советов мудрецов.
Вот шея – отворачивать лицо,
Краснеющее против поцелуев.
А вот ладони – зеркало души,
Когда глаза уже полуприкрыты.
Их линии, что в лабиринте Крита
Дрожь путеводной нити: "Не спеши! "

Вот плечи, что к объятиям подходят,
И талия, объятия канон.
Среди любых времëн, любых племëн
Так повелось без мудростей в народе.
Вот перси, в просторечном мире грудь –
Для вздохов и иных священнодействий,
Для светлой тайны – вскармливать младенца,
И поцелуев к сердцу краткий путь.

Штудировать ли к ночи фолианты,
Чтоб с поцелуем милую обнять?
За ночь легко Вселенную познать.
Но для любви нисколько не длинна ты.
Здесь толстых книг не надобно, зане
К философу судьба не благосклонна.
Для лепестков раскрывшегся лона
Мужчиной быть достаточно вполне.

Стоять над водой по-осеннему хмурой, остывшей:
И время рыбалок, и время купаний прошло,
Где ветви плакучей, теперь обнажëнно-бесстыжей,
И гладят, и нежат на лодке забытой весло.

Летят облака, а под ними спешащие птицы
Сбиваются в клинья: скорее, скорее на юг.
Но северным сердцем пристало ли нам торопиться?
Осеннее время замедлено в сердце, мой друг.

Песок не затоптан и вымыт дождями у плëса.
Невестится к небу зеркально-немая река.
Когда-то крутились здесь мельницы водной колëса.
Теперь никому не потребна былая мука.

Под соснами взгорка сияет весëлая россыпь
Последних маслят, что ватага смешных огольцов.
Прожить бы остатнее время раздумчиво-просто,
И лодку доделать, которую начал Рубцов.

Пред женою я в вечном долгу,
Что б я делал, когда б не жена?
Зарабатывать я могу.
Как потратить – решает она.
_______________
Какая разница, как много
Рублей звенит в твоей мошне?
Дорогу вымостить до Бога
Доступно нищему вполне.
________________
Больше ты имеешь – больше тратишь,
И в итоге – снова ничего.
Просто больший в гору камень катишь,
Груз Сизифов, только и всего.
________________
Зачем бодаться за богатство,
Интригой разорять врага?
Умнее просто так бодаться,
Тренировать свои рога.
________________
Живëшь себе, и сколько б ни стяжал,
Чем ближе час посадки, неуклонно
Ты понимаешь: жизнь твоя – вокзал,
А поезд без багажного вагона.

Пеленгуй получше, поплоше ли
Современников волчий вой
Мы с тобой перегной для прошлого,
Не для будущего, друг мой.

Всё что выросло – прежде выросло
На твоих, на моих костях.
И не думай обиду выместить:
Нас на том же не подрастят.

Всё под горочку по накатанной
По слепой колее идëт.
С динозаврами, с целокантами
Породняется мой народ.

Но не прежним копьём и выстрелом
Губят соки наших телес.
И скелета в музей не выставят:
Невеликий к нам интерес.

Интерес – зачистить от лишнего
От народишка дольний мир.
"Самочувствия вам отличного!
Денег нет на Четвëртый Рим..."

Не силком сплетëнною пряжею,
Не капканом для волчьих ног –
Удушает кошерно, граждане,
Волновой невидимый смог.

Вымираем – подспудно чувствуем.
Лишний день не купишь рублëм.
Потому-то взахлёб, без устали
Мы гребëм под себя, гребëм.

Нам побольше урвать не терпится,
Обирается Мать-Земля.
И за счёт грядущего теплится,
Не сошла ещё до нуля

Кинематика и динамика
Исчезающе нищих масс.
Пожалей своих деток маленьких,
Ведь они – перегной для нас.

Что суждено и что не суждено,
Об этом сам с собой не рассуждаю.
Мешаю ложкой чай, смотрю в окно,
На город угол зрения сужаю.

Ведут от лужи тëмные следы:
Должно, бежала крупная собака.
Ворону вижу, в поисках еды
Скорбящую у мусорного бака.

Вот сумерки. Угас небесный свод.
Фонарь – зерно у мëртвой птицы в зобе.
Электросамокатов тесный сход –
Что сходка зеленеющая зомби.

Мертвеющий глубоководный свет,
Мерцания уныло-допотопны.
А люди? Здесь людей, похоже, нет.
Одни лишь толпы, толпы, толпы, толпы.

Айда в И-нет! Сомнения и боль
В вечерний час прольëт души остуда.
Быть может, мне ответит толстый тролль,
И убедит, что сам я жив покуда.

Паровоз нарастил ускорение
В тормозящей проекции "минус".
Лягте рядышком, Анна Каренина,
Ради вас я на рельсах подвинусь.

Побеседуем тихо и ласково
О непрожитых днях, будиласка,
О квадроберах и антиваксерах
И о странностях Илона Маска.

Наша дольняя жизнь – только кажимость,
Мертвость живости великоросской.
Вы мне всë о Серëже расскажете,
Что не выслушал пламенный Вронский.

Вы мне всë – я в ответ лишь послушаю,
Как не могут ни судьи, ни пресса,
Прикоснувшись остывшими душами
На холодных трепещущих рельсах.

Заказать бы нам кофе под пряники,
Да сварить не успеет бариста.
Третьим быть обещался к нам пьяненький,
Заблудившйся, видно, Бориска.

Пусть его, седовласого, тешится,
Его имени названным Центром.
Нам бы только не жить без Отечества,
Только это разумно и ценно.

Только это – не светские сплетенки,
Не политика тени глобальной,
Не весёлые модные песенки,
Что вечор в ресторане лабали.

Выяснять нам у смертного одра ли
В предэдемском замедленном клипе,
Кто на трансфере стал центрфорвардом,
Чьи пенальти не вывез голкипер?

Всё – пустое, не стоит касания
Острой кромки от пары колëсной.
Вы уходите светской красавицей,
Не покрытою светской коростой.

Нежность – сердцу подруга нечастая,
И она не играет в "Зените".
Лягте рядышком, Анна несчастная,
И к плечу осторожно прильните.

Отчего так печально и празднично
Сердце ходит и ходит волнами?
Нет ни входа, ни выхода, разве что,
Если б только сегодня над нами

Чуть подольше висела бы монстрово
Паровоза чугунная глыба,
Позабыть легковесного Вронского
И влюбиться в меня вы могли бы.

Задумав написать пейзаж,
Опять портрет выводишь чей-то.
И вместо Музы сеет блажь
Седого времени ищейка.

А ну их всех! Айда в леса,
Где лист последний ветром пропит.
Где сердце видит небеса,
И больше ничего не просит.

Где поздний луч распался в прах
И заблудился в травных кущах.
Всех нас, живущих в городах,
Как будто вовсе не живущих,

Сказать по правде, напрямик,
Счастливей человек инакий,
Какой-нибудь больной лесник
Со старой преданной собакой.

Скажи, ужель не благодать –
Картошкой жареной обедать,
И вовсе ни о чëм не знать,
И вовсе ничего не ведать.

А поздний гость пришёл – встречай,
И чин по чину, неторопко,
Разлей осеннюю печаль:
Тебе и гостю "с горкой" стопка.

Нахлынут сумерки во двор,
Душе настанет сладкий отдых:
Совсем не праздный разговор
Об урожаях, о погодах.

Что ветер тучи вдаль отнëс,
Что завтра заморозок в утро.
И вислоухий старый пëс
Беседу слушать будет мудро.

Замешано серым небесное тесто.
Течëт чужеродного вида толпа.
И ты понимаешь, что в мире нет места
Таким динозаврам навроде тебя.

Посмотришь на небо, прищуришься слепо:
И где этот Кормчим обещанный рай?
Летучая морось прижизненный слепок
Снимает с лица: отходи, вымирай.

По стогнам пройдёшь – затошнит от рекламы:
То "точик на час", то "Не бросим СВОих!"
Недаром из рая, кто резко, кто плавно,
Свалили все те, кому можно свалить.

Удачное время пронырливых, юрких,
Где всякий жучила навскидку готов
Носить камуфляжные пятна на шкурках
Совсем не для битвы, а ради понтов.

Мы многое в жизни своей обдерьмили.
Шныряет позорной поры торжество –
Отрыжка навязанной нам пандемии,
Развозчики всюду того и сего.

У многих вакцина клокочет под кожей.
И вдруг понимаешь на стыке времëн,
Что табор цыганский намного похожей
На рай, чем обшарпанный микрорайон.

И с кличем купецким: "К цыганам! К цыганам!" –
Ты ловишь пролëтку сомнения без.
Но там вас встречают молчанием странным,
И в лыч динозавровый тычут обрез.

Сместилась тектоника прежнего мира,
Не сдвинется к прежним отметкам никак.
Давным уж давно виртуально и мнимо,
Что прежде незыблемо было в веках.

Нет времени духу, как телу нет места.
До серой стены календарь оборви.
А низкие тучи, небесное тесто,
Всё пухнут и пухнут на нашей крови.

Если ты несчастный гой,
В гроб вставай одной ногой.
Вымрет твой народ поганый –
Не беда, придëт другой.

Нет опаснее для хунт,
Коль в стране стрелецкий бунт.
Потому, намылив шею,
Возле плах вставай во фрунт.

Кто там правит? Что за фрукт?
Не его, тебя припрут,
Коли что-то вдруг случится:
Главный фрукт на это крут!

Мажет нефтью свой бюджет,
И вздыхает: "Денег нет!
Денег нет, но вы держитесь,
Съем вас завтра на обед!"

Где, скажи, стрелец Федот,
От такого антидот?
Если этого избудем,
Разве лучший к нам придëт?

Знал Филатов Леонид,
Что у русского болит:
Абы што, зовут варягов,
А приходит Маймонид.

Не взглянуть тому орлом,
Кто вотще гнусит: "Шалом!" –
Только то и остаëтся,
Что хасидам бить челом.

И сияет, что квазар,
В центре мира Берл Лазар:
Всё идёт путём, как надо,
Вам позор, а нам навар.

Слепо мигают судьбы индикаторы:
Вновь "ливарюция" или погром,
Или каталы с краплëными картами.
"В Питере пить!" – этот клич питекантропов,
Шею опутавших жëстким шнуром.

В клинче грядущее время голодное:
Волку в Тамбове живëтся сытней.
Прочно удушена воля народная.
Куча Навальная, топь ли Болотная –
Всё это призраки прожитых дней.

Новое движется, пыжится, пучится.
За эвтаназией – кто вместо нас?
Вывод простой: умереть и не мучаться.
Сросшейся бровью играет попутчица:
Пятница, время вставать на намаз.

Сыплет краплëное время валетами
Траченых рваных затëртых колод.
Время не балует руских ответами.
Масть не козырная под минаретами –
Необнулëнный российский народ,

Кто поздравляет тебя под Курантами,
Пухлые щëчки и глаз озорной?
Нещечко, моли прихлопнутой равное,
Хилый пророк, обнулëнный Коранами,
Мнящий упрямо, что он козырной.

Иго над нами сгущается новое.
Где он, Пожарского с Мининым клич?
В клинче с немолкнущими празднословами,
Вечер взрывающими с Соловьёвыми,
Мумией жëлтой – Владимир Ильич.

Не выбьешь слова из подранка.
Он пьëт устало из-под крана.
Нестроевым течëт струя.
Со стороны нельзя поверить,
Что времена легко примерить,
И тот подранок – это я.

Да, наше время – не подарок.
В нëм кто-то цыкнет из-под арок,
И ищет спину острый нож.
Оно для нас неоднородно,
Местами слишком инородно,
Что с опозданием поймëшь.

Идëшь, и думаешь: не выбьешь
Из глубины былинный Китеж,
Была та блажь иль не была.
И вдруг взрывается пространство,
Давая робкому просраться,
Звериным криком: "Иншалла!"

И открывается, но поздно:
Душе намного ближе звëзды,
Чем персть земная, что окрест.
Что нет причин для благородства.
Что перед Богом остаëтся –
Держаться мëртвому за Крест.

А по России – схроны, схроны:
Идëт на "пушки" и патроны
Цыганский краденый общак.
Здесь символ века – Обнулëнный,
Собою в дупель умилëнный,
И точик, пьющий натощак.

Были времена "духовных практик":
Государство, общество и род
Для привыкших краденое прятать
В совести искали укорот.

Мировые судьи перед всеми
Наводили в строгости лорнет:
Где кораллы, взятые на время,
Где тот арендованный кларнет?

В новом веке в шоке Карл и Клара:
Только посмотрите, что творят!
На чужих кровях кремлëвский карлик
Взращивает свой электорат.

Бог убережёт ли бережëных,
Коль в ходу взрывчатка, а не нож?
Пачками завозят Акбаржонов,
Моджахедов из долины Ош.

Дик Восток, к добыче жаден Запад,
Неразумным не напомнит он,
Сколько мы зазря теряли за год
В срок, когда под бармы влез Димон.

Подарил норвежцам скромный призик –
Нефтеносный шельф не сгоряча,
"В широте души" Лжедмитрий-пырсик,
Словно шубу с барского плеча.

А сейчас – Пожарский он, иль Минин?
Гневно над страной рукой ведëт,
Начертил по горло "красных линий"
Этот же преступный идиот.

Столько лет валетам властной масти
Всякий финт жиганский проканал.
Но в стране, ворам открытой настежь,
Не пошëл никто под трибунал.

Всë, что в нас горит, легко сгорает.
В будущее шествуем без слов,
Будто нам на дудочке играет
Гаммельнский умелый крысолов.

Полон дивный мир камней лежачих,
Перемëтных сум, глухих тетерь.
Полно! От властей ли предержащих
Ждать чего-то нового теперь?

Как ни исхитряйся, как ни шпрехай,
Те, что держат власти торжество,
Заняты подмëтной ложью скрепной
И монетизацией всего.

Отнят голос, втоптан вплоть до слова
Топотом лихим копыт-монет.
Хватит нам и дудки крысолова.
Не для нас кораллы и кларнет.

Похожий на жирафа в негативе
Запятнанный листвой асфальт.
И лужа, отразившая ботинок,
Желтее жëлтых смальт.

Идëшь промокшим ветреным районом.
Сгустилась неба глубина.
Весь свод небесный тучами проëрзан
С утра и до темна.

В лицо летучей моросью приносит
Воздушный терпкий поцелуй.
Не осуждай природу, это осень.
Смиряйся и рифмуй.

Рифмуй набрякший свод гнилого неба
С раскисшей прелестью земли,
Минуты Спасской башни и Биг Бена
С малиной разъюли.

Рифмуй себя с подержанным вопросом:
"Какого, братец, ты рожна?" –
Когда одни в природе: эта осень
И ты, похожий на...

Небо как выстиранный экран
С серым линялым прошлым.
Много на небе царапин, ран:
Требуем, а не просим.

Долгим укором гвоздим, гвоздим,
А не молитвой кроткой.
Чëрствую корочку долгих зим
Мы разбавляем водкой.

Марсовым полем, по-над Днепром
Или на Красной Пресне
Нас перестал давно пищепром
Радовать, хоть ты тресни.

Радовать сладким чужим куском, Выхваченным из печки.
Вот и ярятся сиплым баском
Скорбные человечки.

Как ни ругайся, остолбенев
Над тормозной шахтëрским,
Собственных вин не видишь в вине
Хитрым умом актëрским.

Быстрой юлою как ни юли,
Сил сжигая излишки,
В космосе мертвенном у Земли
Нет ни дна, ни покрышки.

И от Москвы-реки до Днепра,
Да и в глубинке каждой
Неба усталый седой экран
Будущего не кажет.

Человек прочнее динозавра.
Может быть, пронырливее, что ли?
Но явилась новость, что назавтра
Оцифруют наши вакуоли,

Всё, что мозг несëт в себе святого
Под широким знаменем прогресса –
Импульс грëз, несказанное слово,
Всë вмещает цифровая месса.

Посмотри, как зверь, грядый из бездны,
Соблюдает наши интересы:
Там уже не будет ни болезней,
Ни самой конечности телесной.

Тело – это только околичность,
Разрешит наука эту драму
И преобразует нашу личность
В вечную бессмертную программу.

Но в реальность новую вживаться
На богатой плате похоронной
Станет не душа, а святотатство.
Даже если с точностью нейронной

Просияет разума боренье
Ярче неподступного квазара,
Человек вне Божия творенья
Обретает хрупкость динозавра.

Ни сруба, ни кладки не можем как прежде сложить,
На доброе дело, на сотню ремëсел не хватки.
Мы только стремимся вольготно и правильно жить,
Не думая даже в себе восполнять недостатки.

Был свадебный опыт – вседневно дерзать и творить.
Столетьями предки не рвали с землëй пуповину,
Умели и пиво на солоде свежем сварить,
И в случае мора изладить себе домовину.

А мы опростились. Наш пик обитания там,
Где тесный клубок не полезных душе информаций –
Святилище разума, экуменический храм
Среди неизвестных историку псевдоформаций.

Есть деньги – и ладно, решает тугая мошна
Всё то, что решить наши разум и мускул не в силах.
А если назавтра – стихия, несчастье, война?
Простой домовины – и той не увидим в могилах.

Земли отдалились, и неба душой далеки.
Во всëм наблюдается слепо скользящая узость.
Так след на земле оставляют порой слизняки,
Несущие гордо бессмысленных жребиев грузность.

А жаба-эпоха мерцает судьбой-языком.
Вот был ты – как не был, никто и не вспомнит, должно быть,
И больше внимания где-нибудь под потолком
Снискает у ревностных глаз паутина и копоть.

Жена богомола предъявит супругу счета.
Рабочие пчëлы обсудят коттедж пчеломатки.
Все новости наши – убогой души нищета.
А что будет дальше, за нами? Ни сруба, ни кладки.

Больше, чем полжизни тому назад,
Нежа в сердце солнечный ореол,
Отроком стремился я в дедов сад.
Пчëлы в нëм жужжали и клевер цвëл.

С книгой и с лопатой дружил как мог,
Яблони окапывал, почитав.
Сладок был и бел дымаря дымок,
Тонкая пыльца медоносных трав.

А за огородом пластался луг,
Там стояли копны и стог сиял.
Тëк ручей под ивами, и не вдруг
С ним я целой жизни исток сверял.

Думалось, что вольная потечëт
И вольëтся в морюшко далеко.
Ладил лук, и стрелы ложились влëт
В белое туманное молоко.

Так и затерялась в тумане цель.
Долги были сумерки, ночь темна.
Шишками над пряслами дедов хмель
Нелюдимо смотрится в створ окна.

Я приехал, родина, я пожил
Там, где ищут выспренний идеал.
Не своë, не близкое сторожил,
А своë забытое потерял.

Так же, как полжизни тому назад,
Посмотрю, у дома на склоне лет
Яблони корягами всë стоят,
Только ни листвы в них, ни яблок нет.

В политике живëт не парясь
Моя великая страна.
Россия за Камалу Харрис,
Она красива и умна.

Нам нужен кандидат достойный
На континенте ста племëн.
А Дональд Трамп – мужлан отстойный,
Он не красив и не умëн.

Сколько незавидна, в самом деле,
Дурная доля простака:
То ухо бедному отстрелят,
То из кустов грозят АК,

То дробовик несут навстречу,
Одни препоны бесперечь.
Зачем же Трамп, судьбе переча,
Не прекращает этих встреч,

Идëт открыто прежним галсом,
Мечтой величия ведом,
И словно Форрест разогнался –
Гляди, проскочит Белый Дом?

Коль спросят нас: а вы готовы
Без жали жать на тормоза,
Послать Боширова с Петровым? –
Отреагируем: "Мы – за", –

Всегда готовы побраниться:
Не пыжься, не замай, не трожь!
Пусть производство – за границей:
Гвоздей, и чипов, и галош,

Пусть мир наш внутренний скукожен,
Разбухла только лишь Москва,
Быть непременно всюду должен,
И первым делом в США,

На Вечность "Новичком" затарясь,
Во всём – Кремлëвский аудит,
И потому Камала Харрис
Беднягу Трампа победит.

В парке осеннем снимают кино
В доме стареющем с каменной проседью.
Возле крыльца инсценируют госпиталь
Прошлой войны, позабытой давно.

Льнут со смартфонами толпы зевак
К влажной ограде зелëного колера.
Нет здесь с сумою плутающих по миру,
Всё у них ладно, а что же не так?

Разве лишь то, что на бренной земле
Кроме привычных на солнышке нежиться
Где-то идут не киношные беженцы,
Смерть подлетает на быстром крыле.

Где-то рифмуется плач похорон
Над убиенными, вовсе не мнимыми,
С прежней напастью, засеянной минами,
С новой чумой, именуемой дрон.

Светит суфлëром слепящий софит,
Словно зенит удержавшие помочи.
Всё окружение площади съëмочной
Небо осеннее солнцем дарит –

Будто бы мирное, сонное, но
Против потуг режиссëрской банальности
Не о былой – о грядущей реальности
В парке Шуваловском "ставят кино".

Осенний день прохладней и короче.
Яснее даль, скромнее солнца жар.
С утра морозы первый снег пророчат.
Наш календарь истратил летний дар.

Летят листы, желтея и свиваясь
В нечитанный ветрами манускрипт.
Падут одни – и новые, срываясь,
Пронзают воздух, аж в глазах искрит.

Монады проживают в дольнем мире
Химической науки торжество.
Всё дольше путь с е-два на е-четыре,
Всё меньше в их природе аш-два-о.

И человек как вещь в себе по Канту,
Хотя имеет голос свой и вес,
Вживается в осеннее бельканто
Бекаром, отменяющим диез.

Ведь в веянии мертвенной прохлады,
Что протянулось шлейфом от зимы,
Пустое одиночество монады
В себе находим ветрено и мы.

Встают осенние леса
И просветлëннее, и строже,
Багряноусты, желтокожи,
Под голубые паруса.

И стяги птиц летят на юг,
А вся страна плывëт на север.
В лугах осенних жухнет клевер.
Длинней и чëтче всякий звук

В прохладном воздухе. Но чаще
Владеет миром тишина,
И жëлтый лист в недвижной чаще
Кружит безмолвно дотемна.

Под елями в вечерней грусти
На чëрных взгорках у реки
Темнеют гвоздиками грузди
И медных рыжиков рядки.

Но скрепы слабые напрасны,
И ладан мира, и елей,
И тучи на закате красном
Всë траурней, всë тяжелей.

Всё тлеет, рушится, стареет
И тщится тлена избежать.
Лишь слабым тëплым ветром веет
Весенней радости печать.

Сквозит в земном полураспаде
Седого инея посев.
И словно Фирс в "Вишнëвом саде"
Стоит, фатально оробев,

Под занавес в последнем акте,
Земли холодной буровик,
Последний на предзимней вахте
Огромный старый боровик.

Природа Севера сурова.
Природа южная коварна.
И всюду бесы в полвторого
Гвоздят в душе свои повадки.

Почуяв сушь в гортани, встанешь,
За кипятком пройдëшь на кухню,
И думою себя изранишь:
Вот так живи себе и тухни,

Ходи, ходи, как заведëнный
С работы, снова на работу.
А жизнь не кажется бездонной,
И предъявляет сердцу квоту

На все события благие,
На светлый мир былых мистерий.
Так клирик после Литургии
Бывает в обществе потерян.

В ночи подумается странно,
Взойдëт на память образ скромный,
Как у исторгнутых из храма
Порвëтся близость связи кровной,

И те, кто был прилежен в храме
К молениям благоговейным,
Толкают грубыми локтями
Идущих к пропастям келейным.

Толкают, грубо окликают,
Спешащие мужи и жëны,
И достают холодный камень,
За пазухой прибережëнный.

А тот идëт – как будто рядом
Миров иная половина,
И смотрит вдаль невинным взглядом,
И улыбается наивно.

А тот несëт под сердцем слово,
И, может быть, придëт на память
Поэт, решивший в полвторого
Стихами кипяток разбавить.

Не англичанам, не японцам,
В себе уверенным сполна,
На треть и больше хода Солнца
Страна огромная дана.

Когда б к тому ещё Аляска,
Да на проливах братский пир,
То, Боже мой, какая встряска
Ждала бы чуждый внешний мир!

Но как в полях, чреватых хлебом,
Неурожаи без дождей,
Так под российским щедрым небом
Стезя зависит от вождей,

От верности личинам, маскам,
В которых лица пленены
То мрачным гением германским,
То шармом галльской стороны,

То гордым лаем англосаксов,
То чëрт-те знает чем ещё,
Готовым лозунгом бросаться,
Взобравшись на броневичок.

Мы словно бредим в круге ада
И зачарованно бредëм
По терниям полураспада
За разложившимся вождëм.

Где сонм ещё не оглашенных
Безвыходен из тишины,
Где удушение кошерно
И неприметно для иных,

Широкий маятник событий
Убийство верное вершит
От массовых кровопролитий
До абортариев в тиши.

Чужие подлые элитки,
Не из варяг, но из ворят,
Народец обобрать до нитки
Непрекословно норовят.

Увы, и в прошлый век, и в дольний,
Зовя как будто в Божий храм,
Чужой звенящей колокольней
Обедню возвещают нам.

В чести у россов иностранец.
Не оттого ль и в новый век
Дерзит в лицо азербайджанец,
Таджик захожий и узбек?

Повсюду, явно или скрыто,
Не наша против них берëт,
Поскольку есть у них элиты,
Что почитают свой народ.

Народом гордая элита
Народу прочит торжество.
А мы взрастили паразитов
На плоти рода своего.

В чëм нашей слабости причина?
Что нам претит как в старину
На толоке сойтись общиной
И обихаживать страну?

Но нет, раздробленною расой
Мы дрябнем духом и мясцом
Пред монолитностью диаспор,
Плюющих русскому в лицо.

Подобно шатунам-медведям,
В бездонной спячке городской
Соседей видим, но не ведем,
Ведомы гневом и тоской.

Пойди ль в деревню по болотам –
Повсюду встретишь бурелом,
Поля, заросшие осотом,
А там и горьким ивняком.

Душа стеснилась светлой былью.
Как книгу жизни ни листай,
Но прирастание Сибирью
Законно пестует Китай.

Всё игом нас: татарским, польским,
Жидовским – долу время гнëт.
Когда ж нам час прозрений послан?
Когда же сбросим тяжкий гнëт,

Брат, удручëнный третьим игом
Судьбой дарованной страны?
Когда же купно мы постигнем,
Что мы безвыходно больны:

То мором, то войной болеем,
То в бунт кровавый нас несëт?
Где то, что видел Менделеев:
Нас – миллионов восемьсот?

Мы будто бы неизлечимы.
Геть в богадельню, Мать-земля!
И вечный запах мертвечины –
На лобном месте у Кремля.

Разгорячëнно бредя раем,
Но продолжая прежний ад,
Мы слабодушно позволяем
За чередой своих утрат

На свет родиться инородцам,
А собственных детей – во тьму.
"Не англичанам, не японцам... "
Тогда кому? Тогда кому?

Стемнело. Полная луна
В статичной позе джиу-джитсу
Видна отлично из окна
Заклëпкой на небесных джинсах.

Нас убедил телеэкран,
Что удивительное рядом.
Обращено бывает к нам
Оно то передом, то задом.

И я смотрю в своë окно,
И рассуждаю для примеру,
Зачем оно обращено
В поди пойми какую веру.

Не объяснит ни брат, ни сват,
Ни Робинзон, ни Мартин Иден,
Что лучше: перед или зад
В том удивительном, что видим.

Изменчивый мир не прогнулся под Макаревича,
Напрасно кудрявый лепил из себя царевича,
Напрасно он козликом нервно скакал по сцене.
Кудрей не вернуть ни Галлену, ни Авиценне.

Изменчивый мир, будь ты в нём Улисс иль Уиллис,
Иль просто Брюс Ли, проявляет лишь к падшим милость,
А к тем, кто вознëсся, чья слава недолго длилась,
В финале подходит с претензией справедливость.

Изменчивый мир для того не жëсток, не колок,
Кто сам не топорщит навстречу ему иголок.
Ты видишь и сам, что гнусил Макаревич гнусный
Напрасно о мысли "никакоже не прогнуться".

Он согнут и смят, как пустой от конфеты фантик,
Когда-то кумир для фанатов, "бунтарь", романтик,
О глупом скворце рассуждавший погожим летом,
А в ранний мороз оказавшийся мелким шкетом.

Поэтому вряд ли, товарищи, всем нам стоит
Кричать о себе каждодневно: " I am a poet!" –
На сцене эпохи ламцать, дрицацать и бацать.
Кто гнëт лишь своë, тот и вынужден прогибаться.
.

Небесный лист становится землëй,
Небесный свет – крошащейся золой,
Огнëм, назад стремящемся на небо,
Ростка весенней пущенной стрелой.

Смотри, как опадает в грязь и склизь
То золото, что так стремилось ввысь,
Иные плавно, а иные нервно,
Не веря, что напрасно вознеслись.

Природу прекословием не зли:
Без тлена не бывает и земли.
Всему свой срок, прощение и мера,
Тому – вблизи, а этому – вдали.

Ушли в закат неведомых времëн
Адам, и Моисей, и фараон,
И Карл, и Пëтр, и многие химеры,
Великих удостоены имëн.

А ты, мой спутник, как бы ты ни пал,
Не менее, чем Ашшурбанипал,
Подвержен рже, да и не меньше, верно,
Для тех, кто в эту жизнь тебя призвал.

Ты жизнью взят в недолговечный плен,
Здесь тело ждëт забвение и тлен.
И только душу небо сможет нежно
Младенцем взять у женщины с колен.

Пассионарность давно не в том,
Чтобы ворочать сизифов камень
Грубо-мозолистыми руками,
Пар выдыхая горячим ртом.

Да и не в том, чтобы звать вперëд
Сонно кивающего соседа,
Члена Госдумы или Совфеда,
Род, трудовой коллектив, народ.

В новой реальности цифровой
Ищущий дух уходит в подполье,
Прочь от эпохи, траченой молью,
С вечно мигреневой головой.

Видишь? На десять веков назад –
Искры угасшего фейерверка.
Скоро показывать человека
Словно реликт начнёт зоосад.

Скоро такое увидишь тут,
Что не уйдëшь нетронутым, целым.
И не помыслит промолвить Цезарь
Всё, что услышал бы прежде Брут.

Киборгизируют стар и млад
Тело-опору, тело-основу.
Пассионарность уходит в слово,
Не в пустословие, в слово-клад.

Слово – не каждому по плечу
Выкопать к свету, умом проверить,
Как бы киркой ни махала челядь,
Верная главному палачу.

Босс не снимает перчаток, но
Сквозь прорастает дьявольский коготь.
Камень сизифов не стоит трогать,
В гору без камня всходи умно.

Камня на сердце: зря оробел,
Камня за пазухой – всë о ближнем.
Время прощается с веком книжным
Долгою клавишею "пробел".

Время влечëт уповать на трак,
На динамическую защиту.
В каждом зрачке незримо зашито
Тяжеловесное слово "враг".

Время сажает за рычаги,
Учит бездумно давить на кнопки.
Время выносит душу за скобки,
И оттого не видно ни зги.

Но несмотря на то, что внизу
В танке прогресса темно и глухо,
Вечная пассионарность духа
Свет преломляет через слезу.

Двадцатый век, пахнущий портянками и махрой,
Глаза товарищу павшему скорбно закрой.
Он подорвался на собственном самомнении,
Тупо считая, что он герой,

Что он начало положит с прибором всем
Безповоротно решению всех проблем,
Прогрессу, бессмертию, новому тысячелетию.
Не получилось, и перекошен мем.

То ли китайский по внешности мистер По...
(Дальше запикано, ибо И-нет слепой
Переварить не может название буквицы,
Посланное потомком на Лимпопо) .

То ли иное неведомое лицо,
Грубо, топорно обделанное резцом,
Только клыки резцов получились длиньше,
И на клыках человеческое мясцо.

Умер – и ладно! Как Бродский нам говорил,
Для поклонения хватит веков-могил
Прошлых, а будущих нам не надо.
Только ушедший век невозвратно мил.

Снимешь колоду – Никита или Андрон,
Гимн от папаши, но сверху влетает дрон,
Как и не чаяли прежних времён апаши,
Под мостами устраивающие схрон.

Двадцатый век, портянку-флаг разверни.
Год ли учителя нынче, иль год семьи,
Всё ведь в тебе коренится иссохшим корнем,
Всё переможется. Лишь бы не год свиньи.